В минувшую субботу исполнилось 9 дней со смерти военкора Катерины Катиной, скончавшейся от кровоизлияния в мозг. Катина была активной участницей Русской весны на Донбассе, участвовала в организации референдума о самоопределении, а затем стала военным журналистом, ни разу за эти семь лет не покидая родного Донецка надолго. Катя идеально знала несколько языков, до войны руководила собственной школой английского языка, была успешной моделью, регулярно выезжавшей в Киев на съемки. Но она приняла решение оставаться до последнего с Донецком. С 2017 года Катерина Катина стала часто выезжать на фронт вместе с автором EADaily и своей подругой Кристиной Мельниковой, которая в развернутом материале вспоминает об этих поездках и рассказывает о масштабе личности своей подруги.
Писать о неожиданной смерти близкого человека сложно, потому что это уже не литература и не публицистика, где есть возможность сохранять дистанцию, это часть тебя. Вместе со смертью близкого всегда рушится твой мир, и чем ближе человек, тем заметнее разрушения. Катя на Донбассе была для меня самым близким человеком, и во многом благодаря тому, что она оказалась рядом, я смогла так долго проработать в незнакомом для меня регионе, охваченном войной. За эти годы вместе было прожито многое, каждая история как отдельная книга в темной библиотеке — ты светишь фонариком то на одну, то на другую полку, не зная, за какую ухватиться и какую прочитать. А читая, не можешь осознать, случилось ли это на самом деле, приснилось или же было придумано рассказчиком.
«Ты скажи мне, где цветы, где все маки?»
Антивоенную песню Where Have All the Flowers Gone,исполненную на русском языке Жанной Бичевской, еще в 1955 году написал американский фолк-музыкант Питер Сигер, перечитывая строчки колыбельной из романа Шолохова «Тихий Дон». Весной 2017 года, принимая предложение Кати поехать на южный фронт, я не знала этого обстоятельства, но сейчас ответила бы, что все маки взошли в изрытых траншеями полях под Саханкой, где воздух был раскаленным и вязким, как мед, а небо и зелень настолько яркими, что при обработке фотографий для репортажа хотелось снизить интенсивность красок, не гармонировавших с такими понятиями, как «война», «фронт» и «смерть».
Главный образ-воспоминание — это, конечно же. Саханка. Пустынная дорога. Военные из сопровождения командуют пробежать небольшой участок рысцой, сохраняя расстояние друг между другом в целях безопасности. Сбавив шаг в зеленке, мы с Катей спускаемся в траншеи, она идет впереди меня в берцах ровно и уверенно, как по подиуму. Огненные волосы заплетены в косу.
Украинские позиции всего в паре сотен метров от нас, но никто в тот день не стреляет. День тогда выдался настолько безмятежным, что и солдатам не хотелось нарушать его гармонии. Даже автоматных очередей, которые фоном сопровождают любой выезд на южный фронт, в этот раз не слышно. Лишь гильзы, усеивавшие рыхлую землю в траншеях, да еще свежая трещина в блиндаже от мины напоминали о том, где мы находимся, помогая осознавать, что тишина обманчива, а безопасность иллюзорна. Раскачивающиеся при малейшем колебании воздуха маки между позициями были похожи на капли крови погибших на полях сражений бойцов, но одновременно утверждали победу жизни над смертью, каждый год возрождаясь в степи.
Катя позже написала стихотворение, вдохновившись серией моих фотографий из Саханки и воспоминаниями о той самой поездке.
Там, на фронте, у моря в поле маковом
Слышу я голоса солдат
Тех, ушедших из жизни когда-то…
С поля боя со мной говорят.
Говорят они тихо и вкрадчиво:
«Помолись-ка за нас, сестра.
Не хватило в бою нам удачи,
Унесли ее с моря ветра…
Возвратились мы маками красными,
Наша кровь в этих алых цветах.
Оглянись вокруг — мир так прекрасен!
За него погибали в боях…»
И стоят они, улыбаются,
Как живые передо мной…
Я не знаю, как так получается —
Им уже не вернуться домой…
Писала она под псевдонимом Катерина Агте — эту фамилию носила ее пережившая эвакуацию из Сталино бабушка Галина, о которой она всегда говорила с теплотой, считая ее примером для подражания.
После Саханки мы стали часто выбираться вместе на фронт, Катя снимала видео, а я собирала материалы для статей. И совместные выезды всегда проходили плодотворнее, чем те, когда мы пытались работать поодиночке. Вместе с Катей мы разрешали сложные ситуации, подбадривая и мотивируя друг друга. Однажды утром мне позвонил редактор из Москвы и спросил, правда ли, что украинские военные взяли окраины Горловки. Мы созвонились с Катей, ничего не складывалось, денег на бензин ни у кого не было, а рабочая машина команды Кати, видавшая виды белая «Нива», была сломана. Но мы решили, что сейчас такой момент, когда нужно во что бы то ни стало поехать. Быстро сориентировались, где обналичить деньги (в Донецке это является проблемой), водитель подлатал машину, и мы помчались в Горловку, уже на пути заметив столб черного дыма со стороны фронта. Тогда мы приехали одними из первых среди журналистов, встретили машину с раненым военным, он проверил документы и сказал, что нам тут делать нечего, потому что очень неспокойно и обстрел может начаться в любую минуту. Но мы остались, поговорили с пострадавшими людьми, с сидящими в подвалах детьми, опровергли информацию о захвате окраин Горловки. Я помню, что все тогда ужасно устали, но возвращались в Донецк с чувством выполненного долга, которое нами руководило.
Вечная весна в авдеевской промзоне
Следующий образ, который всплывает в памяти, — апрельские промозглые окопы в авдеевской промзоне у «Пятнашки» при комбате Мамае (Олеге Мамиеве), чавкающая под ногами грязь и вода, в которую ноги проваливались местами по колено.
«Если я собираюсь на какой-то выезд, сразу звоню Крис, как только она нарыла что-то интересное — я жду звонка от нее. В этот раз на фронт ее позвала я», — вспоминает Катя в своей книге.
Мамай сразу предупредил нас, что эта вылазка опасная, сказал, что в случае обстрела нужно падать на землю ногами в сторону позиций противника, откуда слышны выходы. На мне были толстокожие гражданские сапоги с высокими голенищами. Они проваливались сильнее, чем Катины берцы, но зато в них не попадала вода. Мы шли, а временами бежали рысцой в тяжелых брониках и касках, пригибаясь, вытягивая ноги из глинистой почвы, и умудряясь параллельно фотографировать и снимать на камеру эту пробежку.
«»Здесь до врага 80 метров. Пригибайтесь так, чтобы вас вообще видно не было», — дает напутствие командир роты Знак и медик батальона, и мы начинаем бежать настолько быстро, насколько это возможно. Несмотря на мою хорошую физическую подготовку, забег дается непросто, сбивается дыхание. Та же проблема у Кристины и Дениса, язык на плече, красные физиономии и вид загнанной белки в целом», — пишет Катя.
Нас не жалели и особых условий нам не создавали, особенно такой жесткий человек, как Мамай. Катя была феминисткой по убеждениям, но не западного либерально-постмодернистского толка со всеми его бодипозитивными заморочками, а феминисткой в классическом понимании этой идеи. В этом она была последовательна, ни в чем не уступая мужчинам в профессии военкора, оставаясь при этом красивой женщиной, которая блистала на подиуме в откровенных нарядах и сводила с ума мужчин.
Авдеевская «промка и именно эта позиция, куда по словам Мамая, до нас он не водил никого из журналистов, тогда была местным Верденом в миниатюре».
«»Пятнашке» достался один из самых тяжелых участков фронта — авдеевская промзона, именуемая в народе промкой. Здесь стоят самые стойкие и опытные», — пишет Катя Катина в главе «Гиблое место», вспоминая этот выезд.
Позиции «Пятнашки» и украинских военных находились очень близко друг от друга и напоминали декорации фильмов о войне — сложившиеся под постоянными обстрелами этажи промышленных строений, остовы зданий, оголенная арматура и темные бункеры, где на койках отдыхали бойцы.
Мамай любил журналистов и очень хорошо относился к «рыжему десанту», как нас в то время уже прозвали бойцы. Тот день, теперь уже ставший историей, мы провели на фронте, на разных позициях, много общались с солдатами, согревались пакетированным чаем в металлических кружках. В том числе были и в Крутой Балке, куда приехали в кузове внедорожника Мамая в прямой видимости украинских военных. Весело и страшно, как пелось в песне у нашего любимого с Катей Егора Летова.
Летов сопровождал все наши выезды, а «Вечная весна», «Все идет по плану» и некоторые другие композиции стали саундтреками к нашим приключениям, помогая переживать то, что пережить было сложно. Катя тоже писала об этом в своей книге «Рыжая с камерой: дневники военкора».
«Мы ехали то ли в Саханку, то ли в Коминтерново в скверную ноябрьскую погоду, и в машине за пару часов езды уже десятый раз по кругу играла „Долгая счастливая жизнь“. В этом было что-то экзистенциальное», — вспоминала она.
Мы часто пели с ней хором во время выездов, скрашивая дорогу, летом душную, зимой промозглую. Жаль, не записали совместно «Спят курганы темные» на 9 мая первого чумного года, когда в Сети запустили флешмоб «Песни Победы».
После весеннего выезда на промку мы часто бывали у Мамая — он был всегда нам рад, да и к тому же в их подразделении, подчинявшемся напрямую Захарченко, не было абсурдных запретов на те или иные «неправильные» шевроны, котов или недостаточно чистые берцы.
Однажды пресс-служба запретила Кате публиковать интервью со Святым — бойца с таким позывным мы нашли на забытых Богом и журналистами позициях в Коминтерново. Как монархист по убеждениям, он носил шеврон с имперским флагом, как глубоко верующий — аккуратную бороду. И то и другое было в какой-то момент запрещено показывать в кадре пресс-службой. Правильный боец, по нормам пресс-службы, — безликий, без собственных убеждений и собственного мнения, в идеально гладкой форме в окопе, где он провел не одну неделю. Катя прислала отснятое видео на согласование, но ей строго-настрого под угрозой лишения аккредитации запретили его публиковать, хотя Святой был неравнодушным, воевал с самых первых дней, говорил красиво и жил идеей Новороссии. Подобных абсурдных запретов в отношении материалов с позиций «Пятнашки» тогда не было, и репортажи получались живыми и настоящими.
Уже в мае на промке у «Пятнашки» мы познакомились с французским снайпером Эрваном Кастелем. Мамай позвонил Кате и сказал, что ждет нас с располаге, мы приехали, что называется, по гражданке. Думали, что просто попьем чая, не выезжая за пределы города. Катя была без привычного для себя камуфляжа, который носила так же уверенно и эффектно, как белье и вечерние платья на показах мод (она же, напомню, была еще и успешной моделью). Но камеру она с собой на всякий случай взяла. Оказалось, что у одного из бойцов день рождения и Мамай решил отвезти ему сладости, за компанию пригласив с собой наш «рыжий десант». Мы купили несколько тортов, два из которых Мамай отдал нести нам, и, полагаясь на русско-осетинский авось, без касок и броников отправились на позиции, неся под раскаленным солнцем в траншеях белые пакеты из супермаркета. Это был хороший день, Кастель пел нам песни, так как в прошлой жизни был в том числе и исполнителем бретонских народных песен.
Правда, в этот раз он исполнял песню о Донбассе на музыку «Варшавянки», а вовсе не кельтскую этнику. Тогда же Катя, которая, в свою очередь, была в прошлой жизни прекрасным переводчиком, помогла мне с первой частью интервью с Кастелем, что мы записывали прямо в окопе. Вскоре Мамая не стало, и эта глава нашей общей истории с Катей закончилась. Эрван Кастель уже два года борется за то, чтобы сохранить руку, которую ему практически оторвало взорвавшейся миной. Он так и не получил российский паспорт, вопреки обещаниям, и не смог выехать на лечение в Россию. Эрван очень любил Катю и, когда она была в реанимации, записал для нее ту самую песню из окопов в надежде, что она сможет прослушать запись. Считается, что в коме человек все слышит и чувствует. Мы надеялись, что это вызовет у нее хорошие воспоминания и она захочет вернуться.
Охота на ведьм в Зайцево
Совместных поездок было много, я помню, как мы познакомились в Зайцево с двумя пожилыми женщинами, одна из которых была совсем одинокой. Катя тогда достала из кошелька все свои наличные и отдала их женщине. Потом мы несколько раз приезжали к ним в гости, привозили продукты, пили чай под аккомпанемент артиллерии. В Зайцево мы вообще бывали часто на протяжении этих лет, поэтому наше задержание на 8 марта 2020 года в гражданском секторе Зайцево казалось абсурдным.
Задерживали нас кинематографично, как в боевике. УАЗ «Патриот», где ехали мы с Катей вместе с бородатым, одетым в камуфляж волонтером Андреем Седловым и похожим на волка кареглазым маламутом Тором в качестве группы поддержки, остановила на трассе машина военной комендатуры. Нам блокировали выезд, чтобы мы вдруг не захотели пойти на прорыв. Из автомобиля выскочили двое автоматчиков. У нас забрали телефоны, а затем отвезли в комендатуру. В комендатуре мы просидели час, общались с нами вежливо и спокойно, по итогу поздравили с праздником и отпустили домой. У военных к нам не было претензий. Но вот пресс-служба решила выслужиться и лишила нас с Катей через пару дней военной аккредитации. Этот эпизод Катя тоже описывает в своей книге в главе «Охота на ведьм».
«Это было похоже на план „Перехват“ из какого-то боевика. Машина с военными перекрывает нам дорогу, и оттуда выскакивают недобрые парни с автоматами. „Выйти из машины! Телефоны отдать, пройти в наш автомобиль“, — грозно звучат голоса. Нас под конвоем везут в комендатуру. В голове звучит дурацкая мысль: „А вдруг это такое оригинальное поздравление и, как в программе „Розыгрыш“, сейчас нам вручат цветы?“ Увы, без шуток. Все слишком серьезны», — вспоминает Рыжая с камерой.
Рыжая с «коктейлем Молотова»
Было и то, что я не застала, но знала из рассказов Кати и ее родителей о начале Русской весны на Донбассе.
«Я с родителями участвовала во всех митингах Антимайдана с самого начала, с декабря 2013 года, когда на них собиралось еще совсем немного людей. Когда госпереворот произошел, и трус Янукович позорно сбежал, мы все были в растерянности. Но все смогли быстро мобилизоваться, и тогда начались уже масштабные, миллионные митинги. И, кстати, подобные митинги были не только в Донецке. Не будем забывать, что против киевской хунты и за воссоединение с Россией встали люди и в других областях Украины. Все ждали, что будет, как с Крымом. В апреле, 6 числа, мы захватили ОГА и начали строить баррикады. Помню, как вытаскивала плитку из мощеной дорожки у ОГА, ломая ногти. Все было на таком адреналине. Мы ждали нападения „Правого сектора“ (запрещенная в России экстремистская организация. — EADaily), ребята дали нам с мамой по „коктейлю Молотова“ на всякий случай. Мы потом некоторое время носили эти бутылки в сумках. До сих пор эти сумки бензином пахнут. Но, к счастью, „коктейли Молотова“ не пригодились», — рассказывала Катя в интервью.
Время любить, и время умирать
За это время была не только война, была и любовь. Поэтому следующий образ, который всплывает в голове, это Катя и доброволец из Одессы снайпер Андрей Милославский (Скрипач), залитые весенним солнцем, держащиеся за руку и идущие мне навстречу в весеннем счастливом Донецке, куда я вернулась после отъезда.
Когда Марадона забил свой знаменитый гол, он говорил, что это была рука Бога. Я тоже могу утверждать, что не обошлось без его участия, когда я, опоздав на важную встречу, случайно встретила Катю и позвала ее к своим друзьям в гости в конце 2017 года. В тот день туда же пришел Скрипач, и совсем скоро он публично признался ей в любви:
«Я влюблён, влюблён до потери памяти… Как можно не влюбиться в эту Рыжую и Ненаглядную? Я рад, что все мужчины, которые встречались на Твоём пути, были слепыми и глухими, иначе это не назовешь, потому что как можно пропустить мимо себя Солнце? Я Люблю Тебя, с каждой секундой и каждым мгновением всё больше и больше, и такое ощущение, что я был слеп все эти годы моей жизни, я не видел мира, я не видел Любви, я не знал, что Она есть этому Безмерно и Безумно».
Иногда казалось, что они переигрывали в чувствах друг к другу, но сейчас понятно, что они просто хотели успеть все высказать как можно быстрее, потому что для этого им было отведено мало земного времени. Они были самой красивой из известных мне пар — яркие, улыбающиеся, похожие на парочку, сошедшую со страниц ирландских саг и перепутавшую донецкие степи с вересковыми пустошами.
«Нам было дано пережить ту небесную любовь, о существовании которой многие даже не догадываются. Он возил меня на промку пострелять, мы пели любимые песни под гитару, одна из которых на украинском языке — „Мовчати“Ирины Билык и Кузьмы Скрябина. Мы пели ее друг для друга, а друзья смотрели как завороженные», — писала Катя.
Я хорошо помню выразительные и озорные глаза Кати, которая назначила мне встречу в одном из донецких кафе и как заговорщик полушепотом сообщила, что через пару месяцев у них будет со Скрипачом свадьба:
«Мы не хотим пышной церемонии, будут самые близкие, а тебя я хочу попросить быть свидетельницей».
Любовь на войне — это далеко не всегда хеппи-энд, счастливая развязка. Это теплое летнее воспоминание сменяется другим — ранней осенью на кладбище «Донецкое море», где похоронены все герои ДНР, а также первый руководитель республики Александр Захарченко.
«Кристина, Кристиночка, мне так страшно», — бросается ко мне Катя.
Гроб с навсегда застывшим Скрипачом еще не закрыли, он лежит в нем в своем привычном армейском флектарне и берете, но его черные лукавые глаза навсегда закрыты и потому осознать, что это он, сложно. С тех пор начались месяцы нескончаемого ада — суд, утомительные поездки на южный фронт за вещами Андрея. В этих поездках мы попадали под сильные обстрелы, чудом выехав однажды из-под падающих совсем рядом снарядов в Коминтерново. В тот раз машина не выдержала скорости, на которой мы выезжали из-под обстрела, сломалась ночью посреди звездной степи, задымилась. И мы толкали ее вместе с Катей, ехали, когда она заводилась, смеясь над тем, как выглядим в глазах шокированных полицейских, проезжая мимо их постов на разваливавшейся и дымящейся старушке-иномарке после комендантского часа. Тогда по городу спокойно передвигались только крутые джипы, военные с черными номерами, полиция и наша бедовая «Шкода» 1994 года выпуска, которую никто не решался остановить.
Потом были изматывающие заседания суда. Скрипач был убит своим «соратником» и земляком — Русланом Елькиным (позывной — Одесса). Экспертиза подтвердила факт выстрела в грудь с расстояния менее 15 сантиметров из снайперской винтовки, отобранной у Скрипача. Сам Андрей, согласно экспертизе, сидел, не оказывая сопротивления, выстрел пришелся в грудину. Я видела фотографию убитого Скрипача из материалов экспертизы и черную дыру в груди, поэтому читать дикие версии о самоубийстве из снайперки в голову путем нажатия курка ногой было смешно и неприятно, как и кучу других слухов, скандалов и сплетен, сопровождавших это дело. Катя очень переживала из-за этого. Но больше всего Катя страдала от того, что его, лучшего снайпера республики, после долгих лет, проведенных на фронте, убил не противник, а человек, который бывал у них в гостях, человек, которому доверяли.
«С января 2020 года тянутся бесконечные судебные слушания. Порой делается просто омерзительно от всего этого. Уж не знаю, как так получилось в последний день следствия, но я перестала быть представительницей потерпевшей стороны и умышленное убийство вдруг превратилось в убийство по неосторожности. На момент написания книги убийца находится на свободе», — писала Катя в книге.
В Донецке у одессита Андрея никого не было. Живущие на Украине родители не поддерживали его выбора, и даже не попытались приехать на похороны сына. Вести его судебные дела могли только Катя и Андрей Седлов, на которого она оформила доверенность и который все время в эти сложные дни был рядом с ней. Поначалу ее выкинули из дела, назначив фиктивного потерпевшего. Кате стоило огромного труда вернуться в дело.
В нашем, теперь уже последнем разговоре за несколько часов до того, как попасть в реанимацию, мы с Катей списывались. Вспоминали те поездки, о которых я и решила рассказать сейчас.
— Я вспоминала недавно, как мы в Саханку ездили, все наши приключения. Как будто в другой жизни это было
— Да, и у «Пятнашки» весной.
— Помнишь, как мы играли на гитаре и пели…
— Да, после того как посмотрели «По млечному пути» с Белуччи.
— Какое чудесное было время!!! Это такие приятные воспоминания!
Катя всегда гордилась тем, что родилась в один день с легендарным революционером — 14 июня. Я знаю Катю неплохо и могу утверждать — она была бы готова подписаться под многими бескомпромиссными высказываниями команданте. «Я всегда буду мечтать, и не перестану, пока не остановит пуля», — это вполне могла сказать и Катя.
Правда, в эпилоге своей книги она выразилась несколько иначе:
«Если бы меня вернули вновь в 2014-й и поставили перед выбором, я, не задумываясь, сделала бы тот же выбор снова и снова. Пусть я не хожу по подиуму Милана и не блистаю на обложках глянца в Париже, я нужна здесь — своей Родине, своему Донбассу… Именно здесь, на войне, я узнала, что такое настоящая любовь, здесь же погрузилась в пучину горя, потеряв ее. Я знаю, что все было не зря, я верю, что скоро этот ад закончится нашей победой. Мы обязательно выстоим и победим. В нас — дух наших предков, совесть и честь. No pasaran!»
Время мечтателей уходит с самими же мечтателями, но, как говорил все тот же Че, «не важно, если я упаду, до тех пор, пока кто-то другой возьмет мой пистолет и будет продолжать стрелять». В качестве послесловия хочется ответить украинским СМИ, которые попытались смерть Кати использовать в пропагандистских целях. Катя не нуждалась в лекарствах и умерла не из-за того, что в донецкой больнице их не было, у нее много друзей, которые готовы были с противоположного конца света достать ей эти лекарства. Катя с 2014 года боролась за свой Донбасс, долгих семь лет она ежедневно была в строю на поле этой битвы, которое простирается гораздо дальше линии фронтовых укреплений. Манипулируя этой трагедией, мелко злорадствуя, вы показываете, что не достойны таких противников, как Катя, обрекаете себя на верное поражение. Потому что в самой последней битве побеждает тот, кто сильнее духом.
