Вторая часть
После больших интервью всегда остаются обрезки, осколки, вычеркнутые за ненадобностью предложения, слова важные и нужные, но которым в силу разных причин не нашлось места в статье. Сложно писать вторую часть, как правило, продолжение всегда хуже основного текста. Уже не так бьёт, не так трогает. В случае с Юлой есть ещё одна проблема. Она — снайпер, человек, обладающий уникальными знаниями, владеющий такой информацией, которую не всегда знаешь, как правильно подать. Игорь Тальков спел: «Несвоевременность — вечная драма, где есть он и она!» Переиначу. Несвоевременность — вечная драма, пока идёт война. Пока идёт война, и враг стоит у самых ворот нельзя претендовать на объективность, ведь объективность рождается лишь после того, как ты отбежал на временной шкале от трагических событий. А потом есть то, о чём вообще не принято говорить, пока живы герои.
Я напомню вам, дорогие читатели, место действия: Донбасс, дом отошедшей от снайперских дел Юлы. Время действия: 2019 год. В крошечной комнате вместе с людьми находятся: кошка, коза, два попугая и хомяк. В этой статье помимо женских голосов, в отличие от раннего материала, есть ещё один голос — мужской. Муж Юлы и отец её детей, которого она ласково зовёт динозавром, был тяжело ранен летом 2014 года в Горловке. Существует такой военный термин, как груз 300, обозначающий транспортировку раненого солдата. Это название вошло в обиход после войны в Афганистане.
Почему я решилась продолжить повествование о Юле? Из-за слов Юлы про два снайперских выстрела. «Два выстрела, первый — пристрелочный, — говорила Юла, в идеале, конечно, один. В идеале и первый должен попасть в цель, но иногда получается, что рядом». Считайте, что предыдущий материал был пристрелочным, хотя я точно знаю, что и он попал в цель!
Дочь
Одно из самых сильных впечатлений от интервью у меня осталось после рассказа Юлы о том, как она узнала, что беременна второй дочерью. Юла считает, что эта девочка её спасла, не дала сойти с ума, вытащила из войны и переместила в уютный мир детской комнаты, где всегда пахнет молоком, а счастье разлито в воздухе.
«Я это поняла в лёжке, понимаешь, в лёжке!» — Юла так сильно голосом нажимает на слово «лёжка», что если бы она писала эту фразу карандашом, то эти пять букв в итоге оказались бы обведены добрый десяток раз. «Я почувствовала шевеление в животе. Подумала, что глистов у меня быть не может, значит, это что-то другое, — Юла заливается смехом, — как сказал мой муж, я надеялась до последнего, что оно само рассосётся. Не рассосалось…»
- Ты в лёжке, приблизительно на пятом месяце (мать начинает чувствовать шевеление ребёнка около 20 недели беременности) понимаешь, что беременна?! Какие твои действия?
— Лежу дальше.
- А дальше, после лёжки?
— Поговорила с мужем по этому поводу, он мне сказал: «Рожай!» Если бы не муж, я бы, может, и не родила.
— А что значит рожай? Пятый месяц — это уже только один путь! Рожать! Аборт делать поздно! — почему-то очень громко и довольно истерично говорю я, словно мне стыдно за Юлу, за её мимолётную мысль, что она могла и не родить младшую дочь. В этот момент к разговору подключается муж Юлы, мужу хочется похвастаться, что он когда-то обладал уникальным знанием: «А я сразу говорил, как только узнал о беременности, что будет девочка!»
Юла продолжает: «Когда командир заметил, меня перестали отправлять на задания. Я сидела только при казарме. Ну, он заметил уже месяце на седьмом. Знаешь, все были так удивлены, что я беременна». Юла снова начинает хохотать. «Я им отвечала, — слова Юлы несутся ко мне сквозь смех, — чтобы у мужа спрашивали или учебник биологии открыли за 7 класс».
- Юла, а ты не думала о том, что лёжа в лёжке беременной ты забирала жизнь, людскую единственную жизнь. И там, на той стороне, тоже есть мамы… Мамы других воинов.
— Для меня нет там людей! — довольно грубо обрывает меня Юла.
- Я это помню, там враги, я всё это помню, — говорю я тихо и примирительно.
Мне хочется подвести Юлу к большой христианской мысли, которую мне однажды сказал один священник, что грех убийства можно не то чтобы смыть, но облегчить деторождением. Как бы восполнить человеческие ряды.
- Помнишь, вот и хорошо, — чеканит слова Юла, — ничего не изменилось за час нашего разговора, для меня там людей нет. Ни детей, ни женщин. Никого для меня там нет. Только враги. Все они платят налог на войну, с их добровольного согласия перечисляются деньги на убийство моих детей. Я не верю людям, которые ездят туда-сюда. Я жила под Киевом. У меня там дом… Был. Я всё бросила, живу в этой халупе, ращу детей. То есть получается, что для меня моя родина важней, а для них важно только их собственное благополучие. Они приезжают, пользуются благами, которые даёт им Республика. Уезжают и пользуются тем, что даёт им Украина. Классно устроились! Одной жопой на двух стульях! Для меня есть чёрное и белое. Для меня есть свои и те, которых нет.
Вопрос-ответ
- Юла, как ты думаешь, когда закончится война?
— Не раньше, чем лет через десять. Мы будет вторым Приднестровьем. При самом лучшем варианте. При худшем — нас ждёт хорватский сценарий. Если Россия не встрянет… А она не встрянет, — сокрушается Юла, — разве что когда здесь начнутся ковровые бомбардировки и гражданское население начнёт гибнуть пачками. Впрочем, и на это можно закрыть глаза.
- Юля, расскажи мне, что для тебя оказалось самым страшным на войне.
— Морг. Я однажды попала в морг, когда у наших были очень большие потери. Мы зашли в морг, искали своих. Трупы, трупы, трупы… Ещё страшно было у мужа под палатой, когда было непонятно, будет жить или нет. Остальное всё через веселье, так боролась со страхом. Муж лежал в больнице как раз тогда, когда погибла горловская мадонна. Вдвойне страшно — это трупы детей. К ним невозможно привыкнуть, ко взрослым трупам как-то привыкаешь, перестаёшь ужасаться, шарахаешься просто, но без боли как бы. Я думала, что стану вегетарианкой. У палёного человеческого мяса запах, как у жареной баранины. Такой же сладковатый. Но нет, вегетарианкой я не стала, слишком я люблю мясо.
Юла прерывается, бросает взгляд на козу, которая весь наш разговор не оставляла попыток разрушить комнату, и уже, обращаюсь к козе повторяет: «Ты слышала, я очень люблю мясо!» Я смеюсь и говорю: «Коза, не бойся, молоко Юла любит больше, поэтому у тебя есть шансы!»
- Ты боишься смерти?
— У меня никогда не было мысли, что меня могут убить.
- А сейчас ты боишься смерти?
— Все там будем! Бессмертных нет, Дунканы Маклауды только в книгах и фильмах.
- Ты отправлялась на задания и реально не осознавала, что можешь умереть?
— Нет. Для меня половина войны прошла как мультик. У меня мысль о том, что я убивала, появилась, когда муж попал в больницу. Накрыло понимание, что чья-то мать с той стороны ждёт сына, что кому-то там тоже страшно. Муж меня тогда успокаивал. Меня и мою совесть, но я тогда очень переживала.
- То есть тебя всё же посещали в какой-то момент мысли, что там тоже есть матери? Матери там точно есть, кто-то же их рожает, твоих врагов, — миротворец внутри меня начинает ликовать, но говорю я тихо, чтобы не спугнуть Юлу.
— Да, — Юла повышает голос, — да, только пока я их ненавидеть не начала. Да, мне их немного было жалко.
- А как нам помириться?— я иду в атаку, надеясь, что уж Юла-то точно должна знать рецепт.
— Никак, — отвечает Юла, и слово звучит, как выстрел.
- Хорошо, — я начинаю заходить с другой стороны, — мы воевали с фашистской Германией, сейчас немцы и русские в нормальных отношениях, ненависти уже нет. Мне кажется, что русские, белорусы и украинцы обречены друг на друга. Только вот вопрос. Как мы обречены, как Авели на Каинов? Или, может, мы обречены как-то в другом смысле?
- До войны, до всех этих событий, мне очень нравилась украинская культура, более того, мне и до сих пор всё это ещё немного нравится: костюмы, казачество. Но когда началась война, мою любовь обрубило. Я забыла о том, что у меня дед по отцовской линии украинец. Я, как хорошая дворняга, во мне много, чего намешано. По матери: дед — чеченец, бабка — донская казачка. На данный момент я признаю в себе только казачью и чеченскую кровь. Бабка по отцу у меня татарка. Бабка и дед по отцу были удивительными, с характерами, каждую неделю разводились, но в итоге прожили всю жизнь вместе. Дед меня в седло посадил, я ещё толком ходить не умела. Дед хотел внука, а родилась я. Я росла как пацан, ходила на рыбалку, подруг у меня не было, только с мальчишками дружила.
- Юла, о чём ты мечтаешь?— прерываю я Юлу, поняв, что она сейчас будет говорить ещё час о своём счастливом мальчуковом детстве.
— Ты о глобальном или на ближайшие дни, — у Юля становится деловое выражение лица, Юла не ждёт моего ответа и продолжает, — хочу уехать за город и купить себе наконец-то коня.
- Понятно, скоро будет конь! К твоему зоопарку… Муж твой на козу уже сказал, что хорошо, что не конь. Был очень близок к истине. А о чём ты мечтала в 2014 году?
— Примерно о том же. Был, конечно, период на войне, когда я мечтала о победе, о мире, о том, что всё будет хорошо, и мы вернёмся к нормальной жизни, но после того, как был подписан Минск, моя надежда умерла.
Враг мой
Пока Юла вышла по каким-то своим домашним делам из комнаты, мы остались втроём с её мужем и старшей дочерью. Девочка мирно смотрела мультики за столом, не обращая внимания на взрослых. Я спросила у мужа Юлы: «Давай поговорим о врагах. Какой он враг? Почему один оказался другом, а другой врагом? Юла говорит, что для неё там, на той стороне, людей нет. А как для тебя?»
— Смотря как посмотреть, с какой точки зрения рассматривать. Есть люди, которые отдают приказы. Есть и выше уровень — уровень больших политических интересов и решений. А если посмотреть более приземлённо, когда ты с автоматом в окопе, то у тебя выбор очень небольшой. Враг на другой стороне, он по тебе стреляет. Или он тебя убьёт, или ты его. Ты его убьёшь и тем самым спасёшь больше жизней на нашей стороне. Всё очень просто. Это как в шахматной партии — чёрные и белые, несмотря на то, что конкретно в этой шахматной партии все зелёные, — ответил муж Юлы, намекая на камуфло противоборствующих сторон.
- Что тебя может остановить? С Юлей всё понятно, она ответила, что её может только пуля в лоб, а что тебя?
— Меня ранение остановило, — начинает отвечать муж, но в этот момент в комнату возвращается Юла и делает страшные глаза.
- Не верь ему, его не ранение остановило, а Варя (младшая дочь), — говорит моя героиня.
— Нет, не Варя, — муж пытается возражать, — Варя меня вытащила из глубокой депрессии, а вот остановило меня ранение.
Про сон
- Юля, когда ты лежала в лёжке, тебе никогда не хотелось спать? Всё же горизонтальное положение, можно и закемарить ненароком.
— Аня, что ты такое говоришь! Нет, конечно, нет. В лёжке ты хотя и лежишь, но ты весь проадреналинен, тебя колбасит, единственное, что ты хочешь, это сделать выстрел.
- Твоя самая длинная лёжка длились 12 часов. То есть тебе все 12 часов хотелось сделать выстрел?
- Конечно! Это драйв, это адреналин.
- Юла, ты ходишь забирать ребёнка в школу, с тобою здороваются мамы одноклассников твоей дочери, а знают ли они, кто ты?
— Нет, а зачем им это знать?! — недоумевает Юла.
- Ты будешь скрывать от своих детей своё снайперство, когда они подрастут и смогут понять, что есть такая страшная убийственная профессия?
— А что я могу от них скрыть?! — Юла удивляется моему вопросу и продолжает — У нас была такая ситуация, дом однажды был под завязку забит людьми, собралась половина нашего подразделения, только стоять могли. Приехал наш командир, но не в форме, а в гражданском, красивый такой. Старшая дочь подошла ко мне и тихонечко на ухо спросила: «А этот точно из наших?» Была ещё такая ситуация: я ехала с боевой, дочь забирала у подружки. Нас затормозили на блокпосту. Меня в форме дочь на тот момент ещё не видела, а папу она видела только в форме. Дочь заснула на заднем сидении, парень на блокпосту открыл заднюю дверь и увидел ребёнка, в этот момент девочка открыла глаза и начала тянуть руки к этому парню и называть его папой. У парня сразу слёзы на глазах.
- Когда твой ребёнок спросит, мама, почему ты пошла на войну, что ты ответишь? Потом, не сейчас, она спросит у тебя, когда ты уже совсем взрослой станешь, пятидесятилетней.
— Я надеюсь, что смогу воспитать своего ребёнка так, что она не будет задавать таких вопросов, — чеканит слова Юла.
- Хорошо, не дочь твоя спросит, её дочка спросит, твоя внучка.
— Я не доживу до этого времени, но я отвечу, что меня так воспитали, что я не представляла, что можно иначе.
- Ребёнок спросит, бабушка, почему ты сама пошла воевать, а не отправила дедушку?
— Я и дедушку отправила, — хохочет Юла, — мне один мой знакомый сказал, что, будь я мужиком, могла бы стать генералом. Мне мой пол всегда только мешал на войне.
С Богом
- Юла, ты веришь в Бога?
- Да, но есть такая поговорка «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится». Вот это про меня. Когда страшно, это, конечно, всегда про «Господи, помоги». Вера — это внутри, а не снаружи. Я нечасто хожу в церковь, но ношу крестик. Тот, кто хочет молиться, и в сарае может молиться. И да, мой мозг с трудом воспринимает, что один Бог может быть создателем всего.
- На войне другой Бог? Мне часто шахтёры говорили, что в шахте другой Бог, а на войне?
— Не бывает атеистов в окопах на войне! — в сердцах восклицает Юла. Хотя я знаю, что она ошибается, несколько раз мне на жизненном пути встречались военные, которые были абсолютными безбожниками.
— На войне очень справедливый Бог, — подключается к беседе муж Юлы, — я реально поверил в Бога, когда ушёл на фронт. И также могу с уверенностью сказать, что многие поверили. Я знаю, что Господь отводит пули, которые, казалось, предназначены для тебя. Ты понимаешь, что свыше отвело. Сама земля тебя прикрывает! Когда группы целые уходят из-под сплошного огня, даже без трёхсотых, тогда ты реально понимаешь, что это был Он.
— Но в христианстве нас просят подставить другую щёку, — Юла начинает гневаться то ли на меня, то ли на мужа, то ли на врагов, — я никогда не подставлю другую щёку!
— На войне бог справедливый, он за правду! — продолжает муж Юлы.
- А с чьей он стороны?— спрашиваю я мужа.
— В 2014 году он точно стоял на нашей стороне, — отвечает муж Юлы.
- А сейчас?
— Иногда мне кажется, что сейчас он ушёл далеко и отвернулся от нас, — начинает отвечать муж Юлы.
- Аня, — перебивает мужа Юла, — сколько у нас двухсотых было, мы только на одном видели православный крест. И на другом католический. Остальные носили языческие символы. Руны это или как их ещё можно назвать. Моя напарница собирала брелоки с трупов, я брезговала, к тому же я суеверная. Не было крестов на укропах, это были азовцы, они носили непонятные нам символы.
Эпилог
Страшно смотреть в глаза Юлы, светлые глаза девочки, которая выбрала войну. Или это война выбрала её себе в напарницы? Хочется обнять её, прижать к груди, сказать что-то умиротворяющее, укрыть от всех невзгод. Недавно в одной из телепередач мне бросили в лицо фразу, что нам, донбассовцам, надо было промолчать, не отвечать, позволить украинской армии войти в наши города. Что эта армия нам ничего плохого бы не сделала, а вошла бы только лишь для наведения и поддержания порядка. Весь ужас в том, что многие люди продолжают в этом верить ровно так же, как в 2014 году верили фразе о том, что мы сами себя обстреливаем.
Я напомню вам, дорогие читатели, что моё знакомство с Юлой было совсем не случайным. В 2016 году я намеренно искала встречи с женщиной-снайпером для того, чтобы достичь точности образа Марии — снайпера и шахтёрской дочери из одноимённой поэмы. Когда я писала поэму, то думала о многом, примерно о том, о чём думала Юла в лёжке, большие вопросы о добре и зле перемежались маленькими бытовыми вопросами. Портрет женщины в форме на фоне донбасских пейзажей. И я всё время думала о том, что может оправдать убийство другого человека. Убийство, совершённое женщиной. Очень важно это понимать, женщина создана для другого, по сути, идя на войну, она отказывается от всего женского, превращается в существо без пола. Не перед людьми оправдать, а перед Богом, конечно. Мне помог тогда Отец Никита, напомнив про историю Марии Египетской, которая совершила большой грех, а потом всю жизнь раскаивалась. Если бы вера и математика были из одной системы, то формула была бы такой: объём греха должен быть равен или меньше объёма покаяния. Но так не бывает в жизни реальной. Да и за что каяться Юле, за то, что защитила свой дом, за то, что защитила своих детей?
Приведу слова одного знакомого ополченца. В «Минске», который лишил Юлу надежды, прописана амнистия. «Почему я и мои собратья по оружию должны ждать амнистии от тех, кто пришёл нас убивать?— говорит мой знакомый — То есть те, кто нас решил уничтожить, будут решать простить нас за то, что мы не дали себя уничтожить или не прощать? Так получается?»
Как много вопросов, на которые до сих пор нет ответов, как много крови ещё впитает в себя земля Донбасса прежде, чем наступит мир? И самый главный вопрос. Как долго этот мир будут хранить наши дети? Так же как и мы, меньше семи десятков лет, меньше одной человеческой жизни?